ПОД ОБЩИМ НЕБОМ
Два дня назад был сложный вечер, мы сидели под пролетающими над головой ракетами ПВО. Ко мне обратился один из командиров. Вид у него был поистине титанический, седая борода, как будто высечена из горного камня. Фигура, подтянутая и мощная, как у многих бойцов, уже долгие годы каждодневно находящихся на фронте. Но больше всего обращал на себя взгляд – острый, пронзительный, но при этом удивительно внимательный, вбирающий все детали этого искаженного войной мира. Он остановился рядом, и в тишине, нарушаемой далекими раскатами, его голос, низкий и усталый, подвинул душный воздух: «А может, нам всем уже православные кресты надеть да имена взять – Иван, Семен, Дима?». «Чтоб не унижали… чтоб не гнали…».
Война, знаете ли, дорогие читатели, обладает страшным свойством – она обугливает лица, стирает различия под слоем задубевшей на солнце кожи и глубоких, преждевременных морщин, которые ложатся тенями вокруг глаз. От этого все становятся похожи – солдаты, командиры, отлитые из одного темного, изможденного металла. Потому-то я и не сразу разглядел в нем чеченца, черты, которые в мирной жизни выделяли бы его сразу, а здесь, под этим общим налетом тягот и пыли, слились в знакомую всем солдатскую маску.
«С чего такой вопрос?» – вырвалось у меня, и почти мгновенно я осекся.. Он же в ответ лишь улыбнулся и повернул голову, резким жестом кивнув туда, где клубилась тьма переднего края: «Враг там! Злой… огрызается… Но слаб он!»
Голос его окреп, зазвенел твердостью. «Слаб, потому что нет в нем любви… ни капли доброты! Внутри одна пустота и ненависть!».
Разговор наш, видимо, долетел до другого командира, стоявшего чуть поодаль. Он подошел, извинился что вклинивается в разговор. «А помнится, – начал он, и в голосе его вдруг зазвучали ноты далекого, почти невозможного здесь уюта, – моя мать, в первую чеченскую… Пекла пироги. И кормила, тогда я думал ваших, а потом понял - наших пацанов, что в родовом селе стояли. Всю ночь бывало, печка гудит…».
Он замолчал, глядя куда-то внутрь себя, в то прошлое. «А офицеры русские… Зайдут в дом – первым делом обувь снимали. «Простите за беспокойство», – говорили… Извинялись, будто в гости пришли, а не на войне…».
Его взгляд померк, вернувшись к действительности. Он махнул рукой с горечью в сторону едва видневшихся развалин, отбитых с таким нечеловеческим трудом: «А тут… Из домов этих… Вместо пирогов зачастую проклятия несут. А если и пироги… то отравленные…».
Я невольно отвернулся от линии фронта, от этой давящей мглы. И там, в противоположной стороне, над потемневшей землей, небо горело. Закат раскинулся во всю ширь, яростный и прекрасный, заливая горизонт потоками алого, синего, ослепительно белого – цветами, родными, которые сливались в складках нашего знамени. И глядя на этот небесный пожар, я вдруг с пронзительной ясностью осознал: все казенные слова, все эти мудреные термины, политические рассуждения – все они рассыпаются в прах, как ненужный хлам, когда речь идет о настоящей войне. О войне не за клочки земли, а за сердца. Главный яд сегодня – это ненависть. Ненависть слепая, всепожирающая, готовая цепляться за любой повод – национальность, веру, просто за слово, которое звучит не так как нужно озлобленной массе. Она стала знаменем, подменой истинного патриотизма для новых движений, плодящихся в тени общей беды. И вот, когда включаешь эфир, слушаешь Апти Ароновича Алаудинова… Он говорит о любви. О воинстве Божьем. О единстве. Столько ненависти вокруг него каждый день! Он видит ее, касается, дышит ее смрадом. Но она… к нему не прилипает!
Она скатывается с него, как грязь с чистой стали. И потому он говорит не о ней. Он говорит о Свете. О том самом, что впереди, что сияет нестерпимым блеском, пронзая небеса и землю, сшивая их воедино.
Христос Воскресе!
